стихи

Слепые блуждают
ночью.
Ночью намного проще
перейти через площадь.

Слепые живут
наощупь,
трогая мир руками,
не зная света и тени
и ощущая камни:
из камня делают
стены.
За ними живут мужчины.
Женщины.
Дети.
Деньги.
Поэтому
несокрушимые
лучше обойти
стены.
А музыка — в них
упрется.
Музыку поглотят камни.
И музыка
умрет в них,
захватанная руками.
Плохо умирать ночью.
Плохо умирать
наощупь.

Так, значит, слепым — проще...
Слепой идет
через площадь.

Все это было, было.
Все это нас палило.
Все это лило, било,
вздергивало и мотало,
и отнимало силы,
и волокло в могилу,
и втаскивало на пьедесталы,
а потом низвергало,
а потом — забывало,
а потом вызывало
на поиски разных истин,
чтоб начисто заблудиться
в жидких кустах амбиций,
в дикой грязи простраций,
ассоциаций, концепций
и — просто среди эмоций.

Но мы научились драться
и научились греться
у спрятавшегося солнца
и до земли добираться
без лоцманов, без лоций,
но — главное — не повторяться.
Нам нравится постоянство.
Нам нравятся складки жира
на шее у нашей мамы,
а также — наша квартира,
которая маловата
для обитателей храма.

Нам нравится распускаться.
Нам нравится колоситься.
Нам нравится шорох ситца
и грохот протуберанца,
и, в общем, планета наша,
похожая на новобранца,
потеющего на марше.

"Мои мечты и чувства в сотый раз
Идут к тебе дорогой пилигримов"
В. Шекспир

Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.

1958

Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество
твое ночное одиночество, —

ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и — кстати — самого зачатия
Мадонной сына Иисуса.

Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да.
Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими,
покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами.

Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.

1959

Стихи об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами

Истинные случаи иногда становятся притчами.
Ты счел бы все это, вероятно, лишним.
Вероятно, сейчас
ты испытываешь безразличие.

___

Впрочем, он
не испытывает безразличия,
ибо от него осталась лишь горсть пепла,
смешавшегося с миром, с пыльной дорогой,
смешавшегося с ветром,
с большим небом,
в котором он не находил Бога.
Ибо не обращал свой взор к небу.
Земля — она была ему ближе.
И он изучал в Сарагоссе право Человека
и кровообращение Человека —
в Париже.
Да. Он никогда не созерцал
Бога
ни в себе,
ни в небе,
ни на иконе,
потому что не отрывал взгляда
от человека и дороги.
Потому что всю жизнь уходил
от погони.
Сын века — он уходил от своего
века,
заворачиваясь в плащ
от соглядатаев,
голода и снега.
Он, изучавший потребность
и возможность
человека,
Человек, изучавший Человека для Человека.
Он так и не обратил свой взор
к небу,
потому что в 1653 году,
в Женеве,
он сгорел между двумя полюсами века:
между ненавистью человека
и невежеством человека.

1959

Книга

"Пришлите мне книгу со счастливым концом..."
Назым Хикмет

Путешественник, наконец, обретает ночлег.
Честняга-блондин расправляется с подлецом.
Крестьянин смотрит на деревья
и запирает хлев
на последней странице
книги
со счастливым концом.
Упоминавшиеся созвездия капают в тишину,
в закрытые окна, на смежающиеся ресницы.

...В первой главе деревья
молча приникли к окну,
и в уснувших больницах больные кричат, как птицы.
Иногда романы заканчиваются днем.
Ученый открывает окно, закономерность открыв,
тот путешественник
скрывается за холмом,
остальные герои встречаются в обеденный перерыв.
Экономика стабилизируется,
социолог отбрасывает сомнения.
У элегантных баров
блестят скромные машины.
Войны окончены. Подрастает поколение.
Каждая женщина может рассчитывать на мужчину.
Блондины излагают разницу
между добром и злом.
Все деревья — в полдень — укрывают крестьянина тенью.
Все самолеты благополучно
возвращаются на аэродром.
Все капитаны
отчетливо видят землю.
Глупцы умнеют. Лгуны перестают врать.
У подлеца, естественно, ничего не вышло.
...Если в первой главе кто-то продолжает орать,
то в тридцатой это, разумеется же, не слышно.
Сексуальная одержимость и социальный оптимизм,
хорошие эпиграфы из вилланделей, сонетов, канцон,
полудетективный сюжет, именуемый — жизнь.
...Пришлите мне эту книгу со счастливым концом!

22 августа 1960, Ленинград

Вальсок

Проснулся я, и нет руки,
а было пальцев пять.
В моих глазах пошли круги,
и я заснул опять.

Проснулся я, и нет второй.
Опасно долго спать.
Но Бог шепнул: глаза закрой,
и я заснул опять.

Проснулся я, и нету ног,
бежит на грудь слеза.
Проснулся я: несут венок,
и я закрыл глаза.

Проснулся я, а я исчез,
совсем исчез — и вот
в свою постель смотрю с небес:
лежит один живот.

Проснулся я, а я — в раю,
при мне — душа одна.
И я из тучки вниз смотрю,
а там давно война.

1960

АННА АХМАТОВА

Сегодня мне письма не принесли:
Забыл он написать или уехал;
Весна как трель серебряного смеха,
Качаются в заливе корабли.
Сегодня мне письма не принесли…

Он был со мной еще совсем недавно,
Такой влюбленный, ласковый и мой,
Но это было белою зимой,
Теперь весна, и грусть весны отравна,
Он был со мной еще совсем недавно…

Я слышу: легкий трепетный смычок,
Как от предсмертной боли, бьется, бьется,
И страшно мне, что сердце разорвется,
Не допишу я этих нежных строк…

1912

Безвольно пощады просят
Глаза. Что мне делать с ними,
Когда при мне произносят
Короткое, звонкое имя?
Иду по тропинке в поле
Вдоль серых сложенных бревен.
Здесь легкий ветер на воле
По-весеннему свеж, неровен.
И томное сердце слышит
Тайную весть о дальнем.
Я знаю: он жив, он дышит,
Он смеет быть не печальным.
1912 г.

Ты мне когда-то рассказала,
Как трое суток голодала
И как тебе ужасно не везло.
Хитро по-детски расставляя сети,
Ты в гости шла.
Но при тебе соседи
Обедать не садились, как назло.
О женщина!
Беспомощность твоя
Всю душу мне тогда перевернула.
И я простил тебе всё, в чём ты обманула
Меня:
Побег твой в дальние края,
Тот странный день, когда ты вдруг проснулась
С мечтами о себе, а не о нас.
И то, что ты к другому потянулась,
А всё меня держала про запас…
Не ты, а я перед тобой в долгу.
За каждый грех твой я один в ответе:
Преступными ведь не бывают дети.
И если ты попросишь – прибегу.
Сквозь всё пройду, другим, себе солгу,
Но допустить вовеки не смогу,
Чтоб ты одна осталась вдруг на свете!


1963

Ты грустная сходишь с поезда,
Который тебя привёз.
В глазах у тебя беспокойство,
Как свет улетающих звёзд.
Чем же тебя покорить?
Что же тебе подарить?
– Купить тебе книжку?
– Да…
– А может, перчатки?
– Да…
– А может быть, шубу?
– Да…
Вот ведь какая беда!
Печально мне и смешно.
Ты мне улыбаешься,
Но
Глаза беспокойные тают,
Как звёзд улетающих свет,
И я в них легко читаю:
– Купи мне… обратный билет…


1962

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.

Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.

Я рад бы лечь рядом с тобою, но это - роскошь.
Если я лягу, то - с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.

Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.

1993 г.

Прядет кудель под потолком
дымок ночлежный.
Я вспоминаю под хмельком
Ваш образ нежный,
как Вы бродили меж ветвей,
стройней пастушек,
вдвоем с возлюбленной моей
на фоне пушек.

Под жерла гаубиц морских,
под Ваши взгляды
мои волнения и стих
попасть бы рады.
И дел-то всех: коня да плеть
и ногу в стремя.
Тем, первым, версты одолеть,
последним — время.

Сойдемся на брегах Невы,
а нет — Сухоны.
С улыбкою воззритесь Вы
на мисс с иконы.
Вообразив Вас за сестру
(по крайней мере),
целуя Вас, не разберу,
где Вы, где Мэри.

Но Ваш арапский конь как раз
в полях известных.
И я — достаточно увяз
в болотах местных.
Хотя б за то, что говорю
(Господь с словами),
всем сердцем Вас благодарю
— спасенным Вами.

Прозрачный перекинув мост
(упрусь в колонну),
пяток пятиконечных звезд
по небосклону
плетется ночью через Русь
— пусть к Вашим милым
устам переберется грусть
по сим светилам.

На четверть — сумеречный хлад,
на треть — упрямство,
наполовину — циферблат,
и весь — пространство,
клянусь воздать Вам без затей
(в размерах власти
над сердцем) разностью частей —
и суммой страсти!

Простите ж, если что не так
(без сцен, стенаний).
Благословил меня коньяк
на риск признаний.
Вы все претензии — к нему.
Нехватка хлеба,
и я зажевываю тьму.
Храни Вас небо.

август — сентябрь 1964

Пилигримы трогают. А то все...чего-то не хватает. Хоть может и не все, я так, наискосок глядел. Это имхо, а так то понятно, вкусы разные.

Вспомнил любимый стишок. Ну как любимый, черный человек еще ...значит 2. Это так, может потом еще что-то вспомню. Вспомнил, 3. О, и 4. 

Черного человека тут не буду выкладывать а то он длинный, копипастить не получается, долго редактировать, потому только ссылка, а те 3 короткие:

Я не то что схожу с ума, но устал за лето.

За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.

Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —

города, человеков, но для начала зелень.

Стану спать не раздевшись или читать с любого

места чужую книгу, покамест остатки года,

как собака, сбежавшая от слепого,

переходят в положенном месте асфальт.            

                     Свобода —

это когда забываешь отчество у тирана,

а слюна во рту слаще халвы Шираза, 

и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,

ничего не каплет из голубого глаза.(с)Бродский

Я считал слонов и в нечет и в чет
И все-таки я не уснул
И тут явился ко мне мой черт
И уселся верхом на стул

И сказал мой черт: — Ну, как, старина
Ну, как же мы порешим?
Подпишем союз, и айда в стремена
И еще чуток погрешим!

И ты можешь лгать, и можешь блудить
И друзей предавать гуртом!
А то, что придется потом платить
Так ведь это ж, пойми, потом!

Аллилуйя, аллилуйя
Аллилуйя, — потом!

Но зато ты узнаешь, как сладок грех
Этой горькой порой седин
И что счастье не в том, что один за всех
А в том, что все — как один!

И ты поймешь, что нет над тобой суда
Нет проклятия прошлых лет
Когда вместе со всеми ты скажешь — да!
И вместе со всеми — нет!

И ты будешь волков на земле плодить
И учить их вилять хвостом!
А то, что придется потом платить
Так ведь это ж, пойми, — потом!

Аллилуйя, аллилуйя
Аллилуйя, — потом!

И что душа? — Прошлогодний снег!
А глядишь — пронесет и так!
В наш атомный век, в наш каменный век
На совесть цена пятак!

И кому оно нужно, это добро
Если всем дорога — в золу
Так давай же, бери, старина, перо
И вот здесь распишись, в углу!

Тут черт потрогал мизинцем бровь
И придвинул ко мне флакон
И я спросил его: — Это кровь?
— Чернила, — ответил он

Аллилуя, аллилуя
— Чернила, — ответил он (с) Галич

Такая светлая моя,
такая нежная,
Как будто осень по душе
листву рассыпала…
Сечется время на висках,
а ты все прежняя,
За что же счастье мне тобой
такое выпало?
И за дождями в листопад,
и за туманами,
Когда срываются ветра
навстречу бешено,
Цветет улыбка на губах
твоих тюльпанами,
И значит все, что будет впредь –
не занавешено.
А ты была моей весной,
пусть запоздалою,
Цвели сирени за окном
до одурения,
И все, что было до тебя –
водою талою
Смывалось с памяти моей
без сожаления.
И мне в объятиях твоих
от зноя летнего
И задыхалось, и рвалось
сердцебиением,
А как мечталось нам с тобой
до дня последнего
Не расставаться никогда
ни на мгновение.
Я узнавал тебя в толпе
по шагу легкому,
Издалека ловил твой взгляд,
что ярче зелени,
Так это ж надо было мне,
такому ловкому,
Княжну украсть, когда ведь сам –
без роду-племени!
А ты смеялась надо мной –
нафантазировал!
Клала мне голову на грудь,
и пахли волосы;
А за окошком соловей
вовсю солировал,
И я пьянел от поцелуев
и от голоса…
Да сколько прожито за эти
дни – мгновения,
За годы – ласточки… И вот –
предзимье стылое –
Еще немного и пора
дарить прощения,
Я буду рядышком с тобой,
не бойся, милая… (с)Сказоч-Ник

Сбились со счета дни, и Борей покидает озимь, 
      ночью при свете свечи пересчитывает стропила. 
      Будто ты вымолвила негромко: осень, 
      осень со всех сторон меня обступила. 
      Затихает, и вновь туч на звезды охота 
      вспыхивает, и дрожит в замешательстве легком стреха. 
      С уст твоих слетают времена года, 
      жизнь мою превращая, как леса и овраги, в эхо. 
      Это твое, тихий дождь, шум, подхваченный чащей, 
      так что сердце в груди шумит, как ивовый веник. 
      Но безучастней, чем ты, в тысячу раз безучастней, 
      молча глядит на меня (в стороне) можжевельник. 
      Темным лицом вперед (но как бы взапуски с тучей) 
      чем-то близким воде ботфортами в ямах брызжу, 
      благословляя родства с природой единственный случай, 
      будто за тысячу верст взор твой печальный вижу. 
      Разрывай мои сны, если хочешь. Безумствуй в яви. 
      Заливай до краев этот след мой в полях мышиных. 
      Как Сибелиус пой, умолкать, умолкать не вправе, 
      говори же со мной и гуди и свисти в вершинах. 
      Через смерть и поля, через жизни, страданья, версты 
      улыбайся, шепчи, заливайся слезами -- сладость 
      дальней речи своей, как летучую мышь, как звезды, 
      кутай в тучах ночных, посылая мне боль и радость. 
      Дальше, дальше! где плоть уж не внемлет душе, где в уши 
      не вливается звук, а ныряет с душою вровень, 
      я услышу тебя и отвечу, быть может, глуше, 
      чем сейчас, но за все, в чем я не был и был виновен. 
      И за тенью моей он последует -- как? с любовью? 
      Нет! скорей повлечет его склонность воды к движенью. 
      Но вернется к тебе, как великий прибой к изголовью, 
      как вожатого Дант, уступая уничтоженью. 
      И охватит тебя тишиной и посмертной славой 
      и земной клеветой, не снискавшей меж туч успеха, 
      то сиротство из нот, не берущих выше октавой, 
      чем возьмет забытье и навеки смолкшее эхо.

бродский

 burzum, неа) Громоздко и непонятно. Вроде бы о том что думает о своей любимой,  но слишком много и слишком подробно) имхо.

Кстати, вспомнил:

"Восемьдесят восемь"
Автор: Роберт Рождественский

Сочетание: - - - . . - - - . . "88" по коду радистов означает "целУю"

Понимаешь,
трудно говорить мне с тобой:
в целом городе у вас -
ни снежинки.
В белых фартучках
школьницы идут
гурьбой,
и цветы продаются на Дзержинке.
Там у вас -деревья в листве...
А у нас,-
за версту,
наверное,
слышно,-
будто кожа новая,
поскрипывает наст,
а в субботу будет кросс
лыжный...

Письма очень долго идут.
Не сердись.
Почту обвинять
не годится...
Рассказали мне:
жил один влюбленный радист
до войны на острове Диксон.
Рассказали мне:
был он
не слишком смел
и любви привык
сторониться.
А когда пришла она,
никак не умел
с девушкой-радисткой
объясниться...
Но однажды
в вихре приказов и смет,
график передачи ломая,
выбил он:
"ЦЕЛУЮ!"
И принял в ответ:
"Что передаешь?
Не понимаю..."

Предпоследним словом
себя обозвав,
парень объясненья не бросил.
Поцелуй
восьмерками зашифровав,
он отстукал
"ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!"
Разговор дальнейший
был полон огня:
"Милая,
пойми человека!
("Восемьдесят восемь!")
Как слышно меня?
("Восемьдесят восемь!")
Проверка".

Он выстукивал восьмерки
упорно и зло.
Днем и ночью.
В зиму и в осень.
Он выстукивал,
пока
в ответ не пришло:
"Понимаю,
восемьдесят восемь!.."

Я не знаю,
может,
все было не так.
Может -
более обыденно,
пресно...
Только верю твердо:
жил такой чудак!
Мне в другое верить
неинтересно...

Вот и я
молчание
не в силах терпеть!
И в холодную небесную просинь
сердцем
выстукиваю
тебе:
"Милая!
Восемьдесят восемь!.."
Слышишь?
Эту цифру я молнией шлю.
Мчать ей
через горы и реки...
Восемьдесят восемь!
Очень люблю.
Восемьдесят восемь!
Навеки.

То есть мне нравятся стихи со структурой, с началом, концом,  неким сюжетом. А другим, может, иначе.

 supervic, каждому своё, мне бродский нравится, я его понимаю + язык. рожденственский и есенин кажутся черезчур примитывными что ли, это не с целью обидеть, наверное они хорошие поэты, но у меня душа на них не откликается и не могу получить чисто эстетическое наслаждение от слов)

А чего ты хочешь от бедных дней
всё ещё неуверенности своей,
от девчонки в свитере многолетнем?
Денег нет и мы никуда не едем,
не идём на свадьбу и на дэрэ,
потому что нужно купить подарок.
Мы не знали то, что живём в дыре,
где работа есть для одних доярок,
а теперь и этой работы нет.
Так чего ты хочешь, все тридцать лет
выбирая тех, кто тебя не ценит?
Мы любили осень за жёлтый ценник,
за практичность чёрный любили цвет.
Потому что лузер никак не лидер.
Так чего ты хочешь и был ли выбор?

Кьеркегор говорит: - Бога нет!
Это очень обидело Бога.
- Ну, пошло, надоело, привет!
Это как это так - меня нет?
Докажи! Но, пожалуйста, строго.

Кьеркегор говорит: - Посмотрю,
Для начала задачку подкину.
Ты верни-ка мне Ольсен Регину,
Молодую невесту мою.

А вокруг все народы стоят,
Возле Господа и Кьеркегора,
И следят за течением спора,
Затаивши дыханье следят.

Напрягает все силы Господь,
Тьму проблем на ходу разрешает
И без времени падшую плоть
Поднимает со дна, воскрешает.

Рукоплещут насельники кущ,
Нет у свиты небесной вопросов:
- Видишь, наш Господин всемогущ!
Значит, Бог он, ты видишь, философ

Смотрят люди с деревьев и с гор,
С перекрестка и с крыши вокзала...
- Но еще, - говорит Кьеркегор, -
Нам Регина свое не сказала.

Тут Регина, восстав среди дня,
Потянулась, в томленье ли, в неге ль:
- Если вы воскресили меня,
Где же муж мой, где добрый мой Шлегель?

- Так-так-так, ты меня обманул, -
Кьеркегор констатирует сухо. -
Ты не Бог. Это все показуха.
Воскресив, ты ее не вернул!

Бог опять поднапрягся в тиши.
Он на лбу собирает морщины
И у женщины той из души
Изымает он облик мужчины.

- Где была я, мой друг, до сих пор?
Как жила без тебя - неизвестно.
Кьеркегор, это ты, Кьеркегор? -
Говорит Кьеркегору невеста.

И притихли народы вокруг.
Человечество пот отирает.
Овладел им ужасный испуг:
Неужели мудрец проиграет?

Кьеркегор говорит:
- Болтовня.
Это снова не хлеб, а мякина.
Если любит Регина меня -
То какая же это Регина?

И вздохнули народы. В свой срок
Их война или труд призывает.
И печально задумался Бог:
'Да, пожалуй, меня не бывает''.

Мне тоже Бродский нравится, я даже привел что именно)  Пилигримы, и вот это про свободу.  Люблю конкретику, то есть пейзаж и натюрморт,  например, а не абстракцию.  А так да, навязывать свои вкусы не хочу. Просто запостил те стихи, что нравятся.