Извините, не удержался.
Я вчера ненароком связал бытиё
По рукам. И ногам. И конечностям.
Так про серое спеть захотелось житьё
Но опять получилось - о вечности.
А вокруг все волна, от небес до земли,
Поднимается в дымке размеренно.
И спина за столбами маячит вдали,
Уплывая в закат полумедленно.
Как-то думаешь... Впрочем, чего говорить,
Поздновато сходить за Есенина,
Собираемся с духом! Нам надо творить!
И заняться борьбой с облысением.
Нам на шею вовек не накинуть лассо,
Мы не плачем, не алчем известности,
Мы всего лишь хотим, чтобы - как ПикассО,
Только в сфере изящной словесности.
ps: Иванова на вас нет.
apple_fresh,
Был в Советском Союзе такой член Союза писателей, поэт и филолог Валентин Сидоров, как-то написавший в одном из своих произведений:
"... Косматый облак надо мной кочует,
И ввысь уходят светлые стволы ..."
Другой поэт Иванов Александр Александрович отреагировал на это одной из самых лучших своих пародий:
ВЫСОКИЙ ЗВОН
В худой котомк поклав pжаное хлебо,
Я ухожу туда, где птичья звон,
И вижу над собою синий небо,
Лохматый облак и шиpокий кpон.
Я дома здесь, я здесь пpишел не в гости,
Снимаю кепк, одетый набекpень,
Весёлый птичк, помахивая хвостик,
Высвистывает мой стихотвоpень.
Зелёный тpавк ложится под ногами,
И сам к бумаге тянется pука,
И я шепчу дpожащие губами:
"Велик могучим pусский языка!"
Позже появилось продолжение Александра Матюшкина-Герке
Вспыхает небо, pазбyжая ветеp,
Пpоснyвший гомон птичьих голосов;
Пpоклинывая всё на белом свете,
Я вновь бежy в нетоптанность лесов.
Шypшат звеpyшки, выбегнyв навстpечy,
Пpиветливыми лапками маша,
Я сpеди тyт пpобyдy целый вечеp,
Бессмеpтные твоpения пиша.
Hо, выползя на миг из тины зыбкой,
Болотная зелёновая тваpь
Совает мне с заботливой yлыбкой
Большой Оpфогpафический Словаpь.
Это я про Иванова вспомнил. Но зачем нам ваши пародии, что имелось в виду вот этим "Иванова на вас нет"?
Вы что-то понимаете, чего не понимаем мы? Или вас коробит наши дилетантские рассуждения о том, что нравится в поэззии того или этого творца? Так ключевой момент - независимость суждений. Мы можем и как купцы, раму картины хвалить. А кто нам запретит?) Если вам нравится что-то иное, можете озвучить, и почему. А вот эти ухмылочки недостойны настоящего ценителя изящной словесности.
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними ноют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды встают над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Сорри что повтор)
Сегодня он особенно актуален.
Да, сердце рвется все сильней к тебе,
и оттого оно -- все дальше.
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующей крови
и ранящей иглой тупой.
А если ты улыбку ждешь -- постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.
Это моё подполье,
Пряники и пироги.
Солнце проснулось и колет
Горло известной реки
Светлым лучом, восходом,
Криками детворы,
Пишет узоры природа –
Не выходя из игры.
Не выдавая вздоха,
Слова, совета, огня.
Что хорошо, что плохо –
Все это без меня.
Я ненавижу позы,
Выкрики и столбы.
В небе грохочут грозы –
Вихри чужой судьбы.
Всё это происходило
И память вращает сильнее –
Садите меня на вилы,
Мне это куда веселее.
Меня утешает рифма
И, точно, на Богомолье –
Я не нуждаюсь в смысле –
Сияет мое подполье
Ты повзрослеешь. Это очевидно.
И вовсе не обидно,
что сморщится прекрасный рот
и вылезет живот.
Сейчас ты молода - весь мир тебе,
но я пою хвалу судьбе,
что приготовила такое испытание -
стать взрослой, перестать шутить
и приступить к тому, что значит жить:
рожать детей и шить подушки -
и ты и все твои подружки
обречены судьбой старух
и вместо белых, тонких рук -
к морщинистым ладоням.
Так за искусство мстит природа!
и вот однажды в мартобре
две тысячи какого года?
на лавке старой во дворе,
встречая мне неведомое лето -
ты вспомнишь, вспомнишь обо мне.
Ты проклянёшь несчастного поэта.
Истина ни на йоту не стала ближе,
мысли под утро бродят голодной стаей:
люди становятся гаже/подлее/ниже.
Я из них так, как из обуви, вырастаю...
(с)
Мне кажется - когда я переживу
весь белый шум и мёртвую тишину,
твоё молчание, крепкое, как броня,
твоё отсутствие у меня,
гудки в телефонной трубке, пустой вокзал, -
мир будет другим - но будет - в моих глазах.
Мне скажут - мало ли так разбивали морд?
Меня по кускам соберут, отнесут в ремонт
и бросят - "ладно, хватит тебе, не ной"
шурупам, цветным осколкам, что были мной,
которой не протянуть без тебя и дня.
И мастер вздохнёт и примется за меня.
И будет другое лето и год другой,
и будет новый асфальт под твоей ногой,
другая осень, зима другая, весна,
а ты уезжай - будет лучше тебе не знать,
кто после встанет с ледяного стола,
отплёвываясь от пыли и от стекла...(с)
Много ли надо для одиночества -
нет одного человека и точкой
стало пространство, движенья не хочется,
время растянуто муторной строчкой
слов бесполезных. Холодным молчанием
лучше бы день завершить и отправиться
в милую ночь за её обещанием
снов, от которых хотелось избавиться...(с)
Видишь, сколько лживости в этих лицах?
Им известно кто, почему и как.
Им по рангу велено ныть и злиться, опускаясь к детскому "сам дурак"
Видишь, сколько ненависти и злости?
Им никто не важен, никто не мил.
Знай, тебе сперва перемоют кости, а споткнешься - "я ж тебе говорил..."
Здесь слова такие, что режут дёсны. Расскажи о небе им, о стихах,
как в саду вишнёвом гуляют вёсны, как могуч и дик первобытный страх,
как тебя всего накрывает снегом, как в костре сгорают календари,
опадает солнце закатом спелым, мир ужат до тома Экзюпери
и завёрнут в школьный зелёный атлас. Расскажи про рифмы в твоём нутре,
как сменяет детство седая старость, как прекрасно озеро на заре...
Напорись на стену непонимания, злобы и пугающей черноты.
Это мир гротескно пустых созданий.
Так бывает.
Просто они - не ты. (С)
спрашиваешь, как я вообще? знаешь, как стены
которые снёс бульдозер, а они почему-то остались целы
как фамильная драгоценность, проданная за бесценок
как неразорвавшаяся торпеда, найденная в прибрежном иле
как зритель, который ещё не проплакался после финальной сцены
а свет в кинозале уже включили
у меня всё пучком, успокаивает он её
купил вот на днях верёвку, чтобы сушить бельё
чтобы мыть руки, купил, как ни странно, мыло
охотником стать решил, подумываю приобрести ружьё
всё хорошо у меня
спасибо, что позвонила
Я вычисляю время по стихам -
смотри конец.
Не верю я ночным звонкам,
биению сердец,
любви все ночи напролёт,
газетам, дуракам
и телевизору, что врёт,
не верю облакам,
что по небу летят, летят,
куда, Бог знает кто,
не верю тем, кто говорит
про это и про то.
Так смотрят преданно в глаза -
причины, следствия и связь.
Не верю чистым небесам,
не верю тем, кто власть.
Не верю даже голосам,
что лезут из души.
Не верю в город Амстердам,
не верю в миражи.
Не верю перелётным птицам -
словам, которыми пишу,
но перед следующей страницей
от нетерпения дрожу.
Диоген днём с фонарём ищет в городе человека.
В ванне − кровь с водой − лежит Луций Анней Сенека.
Пароль: Ночь, улица. Отзыв: Канал, аптека.
Я жил как умел, не учил философских законов.
Мне что древний Платон, что писатель Платонов,
что поэт Некрасов − какая песня без стонов?
Я состоял из текста, как пасхальный кулич из теста,
я состоял из протеста против эпохи и места.
Я бы жил в Италии − после обеда сиеста.
Но я жил в Одессе у самого Чёрного моря,
часто впадая в отчаянье или с собою споря,
думал молча, а говорил − тараторя.
Я был подростком, я был бодрая смена,
ходил в театр − там галёрка, партер и сцена.
На одесских улицах я встречал Диогена.
Он ходил днём с фонарём ободранный и печальный.
Обескровленный Луций Анней в ванной лежал коммунальной.
Фрейд объяснял, как спать одному на кровати двуспальной.
Мы с тобою так верили в связь бытия,
но теперь оглянулся я, и удивительно,
до чего ты мне кажешься, юность моя,
по цветам не моей, по чертам недействительной.
Если вдуматься, это как дымка волны
между мной и тобой, между мелью и тонущим;
или вижу столбы и тебя со спины,
как ты прямо в закат на своем полугоночном.
Ты давно уж не я, ты набросок, герой
всякой первой главы, а как долго нам верилось
в непрерывность пути от ложбины сырой
до нагорного вереска.